Выслушав Еремея Осиповича, Соня проговорила:
— Но как же он здесь бороться будет? Как он к фашистам устроится? Если бы еще был гражданский, с паспортом, а то у него же красноармейская книжка… Схватят и…
— Вот и пусть хватают… — улыбнулся, чуть сощурив глаза, Еремей Осипович и сказал: — То, что у него книжка, может, и лучше. Ему надо самому к ним прийти. Пусть объяснит: так, мол, и так, немец, мол, всю жизнь ненавидел большевиков, сознательно остался, хочу служить Гитлеру и своей великой арийской расе… Понятно? А попадет туда, первое время надо притихнуть — в доверие по-настоящему войти. А чтобы к ним попасть и в доверие войти — тут надо идти на все, и на вранье… На Зоммера они клюнут: им люди позарез нужны, а кому верить в первую очередь, как не собрату по крови. — И помолчав: — Ну… в общем-то, дело его. Только пойми, Соня, борьба — это всегда риск, всегда как на острие бритвы.
Еремей Осипович встал, пристально поглядел Соне в глаза, будто испытывал ее на стойкость. Не сказав ничего больше, подал руку и ушел.
Соня мучительно решала, что посоветовать Федору. Знала: что ему скажет, так он и поступит, — а это значило решить его судьбу. И Соня выбрала… Войдя в комнату, села рядом с ним на кушетку — мать уже починила ее. Прижалась к нему. Будто размышляя, говорила, что уходить к фронту, наверное, не надо — это действительно рискованно сейчас, — что лучше прикинуться у гитлеровцев своим и, поступив к ним на работу, служить у них нашим.
— Ведь кто-то же остался в городе и борется?!
Зоммер впился глазами в ее бегающие зрачки. Выдавил:
— Непонятно и обидно: если вы и есть те борющиеся, то нечего… Ты же меня знаешь!
Зоммера душила обида. Казалось, что находится он в каком-то ложном положении: ему и хотят доверить что-то серьезное, и боятся это сделать. А почему? И в памяти вдруг всплыла встреча в последний день на УРе с Чеботаревым. Привалившись к стенке окопа, Петр поглядывал по сторонам и шептал: «Не хотел говорить, да надо тебе знать об этом: Сутин на тебя Вавилкину ябедничает, в неблагонадежности обвиняет. Сам у Вавилкина бумажку видел, Сутиным написана». Рассказал о встрече со старшим оперуполномоченным — видно, хотел успокоить Федора, потому что тот стоял от обиды чуть не плача.
Лицо Зоммера сделалось суровым. Отстранившись от Сони, он думал о том, как его встретят в полку теперь, когда он явится из-за линии фронта. Что станет говорить о нем Сутин? Как поведет себя Вавилкин? Поверят ли там ему с е й ч а с? И если не поверят, то что его будет ожидать?
Лоб Зоммера покрылся испариной. Он неторопливо провел по нему ладонями, посмотрел на плотно сжатые Сонины губы и подумал: «Какого черта мне рваться к фронту, лезть на глаза этим сутиным? Бороться с гитлеровцами можно и здесь».
Соня сидела все так же неподвижно. Зоммер понял, что ей не легче, чем ему. Старался угадать ее мысли. Вспомнил, что́ сказала ему она о Еремее Осиповиче в первый раз, когда потребовала ничего у нее об этом человеке больше не спрашивать. И Зоммера вдруг осенило: «Конечно, они и есть эти — борющиеся!» И решение пришло само собой.
— Вот что, — проговорил он твердо. — Я остаюсь здесь. Пусть будет что будет: пойду в эту самую комендатуру, а там… Если все хорошо получится и примут меня, не растерзают сразу же… я тогда покажу гитлеровцам! Самое сердце рвать им стану. — Он на минуту смолк. Налившиеся гневом глаза его, казалось, уже видели, как происходит это сведение счетов с гитлеровцами. — У меня выбор небольшой, — посмотрев на Соню, Зоммер невесело усмехнулся, — по русской сказке: налево пойдешь — в пасть попадешь, направо пойдешь — на беду набредешь, прямо пойдешь — там тоже горе ждет. Вот какой у меня выбор. Счастье мое в одном: где бы ни оказался, везде оставаться солдатом своего Отечества. Дело не в том, конечно, где драться с фашистами, важно — драться, и результативно. А раз так… может, ты и права: незачем тащиться куда-то за тридевять земель, чтобы бить эту погань.
Глава пятая
Похлебкин лежит на санитарных носилках на дне окопа.
Приближается ночь. Последние лучи багровеющего солнца еще цепляются за макушку чудом уцелевшей неподалеку одинокой сосны, ствол которой сильно иссечен осколками. Комбату жарко, и он то и дело шепчет, еле размыкая синеющие губы:
— Воды… Горит… Воды…
Над ним склонились Стародубов и Буров. Похлебкину не нужно воды: он умирает — пуля пробила ему шею под ухом.
Уставившись на комбата черными утомленными глазами, Буров удивляется, что Похлебкин совсем маленький, оказывается, и думает, вспоминая.
…Два дня, дерзко преградив немцам путь к реке Луге, отбивался полк от озверевших гитлеровцев, которым во что бы то ни стало надо было прорвать его оборону и двинуться вперед, к Ленинграду.
Лесной холмистый массив, на котором окопался полк, немцы почти беспрерывно обстреливали из пушек и минометов. Но танки после атаки в первый день, когда четыре из них были подожжены, а два застряли в болоте между озерками, гитлеровцы больше не пускали. Зато они не жалели пехоты, снарядов и мин. Сообразив, что так просто полк им не сокрушить, на третий день они пригнали откуда-то пленных красноармейцев. Тех, которые отказались идти впереди их цепи на зарывшийся в землю полк, расстреляли тут же. Остальных погнали под устрашающие окрики и автоматные очереди.
Полк замер. Замешательства не было. Просто никто не хотел стрелять по своим — все выжидали минуты, чтобы броситься в штыковую, а там… Когда до линии окопов осталось метров сто пятьдесят, среди пленных что-то произошло. Упал на землю сначала один. Упал и пополз по зеленой с редкими кустами лужайке. Потом, будто сговорившись, попадали остальные. Немцы начали было стоя, как шли, стрелять по уползающим красноармейцам, но в это время откуда-то с фланга ударил «максим». Длинная очередь пошла гулять по цепи. Немцы падали. Отстреливаясь, уползали за кочки, за кустарник. Атака их захлебывалась. Но гитлеровцы быстро пришли в себя: заметив, что огневое взаимодействие на левом фланге батальона Похлебкина организовано с соседом без учета местности, и, перегруппировавшись, бросились, пригибаясь, на батальон Похлебкина по еле заметной лощине. Пулемет с фланга второго батальона поразить их тут не мог, а ружейно-автоматный огонь похлебкинцев был очень слаб: боеприпасы кончались и огневые точки располагались здесь очень редко. И гитлеровцам удалось ворваться в наши окопы. Бойцы кинулись в рукопашную схватку. Немцы поливали наших из автоматов. Их было намного больше, и они пробились узким коридором через оборону полка на всю глубину ее, ворвались в обоз. Батальон Похлебкина оказался отрезанным от основных сил полка на маленьком пятачке земли, окаймленном со всех сторон озерками. Людей осталось совсем мало. Патроны кончались. Не было мин и снарядов. Оставалось по гранате-две на отделение.
Это произошло часа в четыре вечера. А в восемь тридцать неожиданно для батальона там, где остались основные силы полка, разразилась горячая ружейно-пулеметная перепалка. И почему-то все сразу поняли, что полк отходит в низину. И действительно, через полчаса стрельба стала медленно удаляться к болотистым лесам, на северо-восток. Стародубов, находившийся в это время с Буровым в окопе у Чеботарева, сказал, вглядываясь в помрачневшее лицо Сутина: «Знамя бы только вынесли». Буров через минуту ответил: «Знамя вынесут. Оно во втором батальоне было. Штаб вот со всеми документами… у гитлеровцев. С обозом захватили. — И проворчал: — Не обоз бы этот, так не прорвали бы… И людей бы столько не потеряли…» Стародубов, пригибаясь, побежал по вырытому ночью неглубокому ходу сообщения на КП батальона. Буров посмотрел на трясущегося Сутина. «Тебе что, страшно? — спросил он его. — Сейчас не время дрожать». Сутин, машинально сжимая цевье автомата, молчал. Политрук вспомнил, как в батальоне, когда полк стоял еще на УРе, расстреляли труса. Захотелось напомнить об этом Сутину, но по цепи передали, что его требует комбат, и Буров, забыв о ходе сообщения, а может, и пренебрегая им, короткими перебежками напрямую бросился к КП.
Похлебкин в окружении оставшихся офицеров батальона сидел на дне окопа. Вытянув раненную осколком ногу, обутую в сапог с разрезанным голенищем, он чертил на песчаном грунте схему. Буров сразу понял: решился на прорыв. Комбата выслушали. Он считал: сосредоточив оставшиеся силы на позициях второго взвода первой роты, необходимо идти немедленно на штурм. Варфоломеев предложил свой план выхода из вражеского кольца. «Сил идти на штурм у нас нет, — сказал он, поглядев на Стародубова. — Мы можем рассчитывать лишь на одно: дождаться темноты и просочиться через вражеские позиции. Поэтому не лучше ли идти ночью, и идти справа вот от этого озерка, по болоту, — Варфоломеев чуть приподнялся и указал рукой в сторону, где надо выходить. — Немцы наверняка тут имеют просто отдельные заградточки… Да и вообще, тут топь… всех не перестреляешь, а при хорошем прикрытии пулеметным огнем тем более». Похлебкин выслушал, но с планом не согласился. «Ждать ночи нельзя. Немцы раньше могут атаковать», — проворчал он. Его поддержал оказавшийся в черте батальона Вавилкин. Остальные, глянув на комбата, впились глазами в схему прорыва, начерченную майором на песке.
